Пусть сгорит в аду: Меня домогался отец — Wonderzine

В какой-то момент родители увлеклись православием. Мы стали молиться перед едой и после неё, строго постились, каждое воскресенье ходили на богослужения, а потом мы с братом шли в воскресную школу. Каждое лето нас отправляли в детский православный лагерь при училище Анатолия Гармаева. В интернете его называют сектой.

Я была очень замкнутым ребёнком, до шестнадцати лет у меня почти не было друзей. Семья предъявляла к моей учёбе много требований, и в школе я была типичным ботаником: у меня списывали, меня подкалывали, дразнили за внешний вид. В седьмом классе был случай: на уроке учительница спросила, кем мы хотим стать. «Актрисой», «продавцом», «президентом», — говорили все, а я, помолчав, серьёзно сказала: «Монахиней». Это была ошибка, о которой я долго потом жалела.

Позже в нашей семье родились ещё двое детей — мои брат и сестра. Нас стало четверо. Потом я уехала учиться в Петербург, а сейчас живу и работаю в Москве. В Астрахань я ни за что не вернусь. Недавно мы встретились с моим братом. Сейчас ему двадцать один, он агностик и тоже переосмыслил многое из нашего детства. Он поделился со мной важной мыслью: как лицемерна была наша семья. Как бы плохо ни было, все всегда улыбались и делали вид, что всё замечательно. Все делали вид, что ничего не происходит.

«Доченька, дай я тебя вытру»

В общем, все было как у всех — до моих 16 лет. А потом случилось непоправимое. Мы были в гостях у друзей родителей в деревне, ходили в баню. Мы с сестрами помылись, мама забрала младших, а я задержалась. Тут ко мне зашел папа и сказал: «Доченька, дай я тебя вытру».

Я не понимала: зачем? Я сама могу себя вытереть в таком возрасте. А он говорит: «Дай, дай вытру, ты у меня такая красивенькая, такая хорошенькая». Я запомнила это состояние жуткого смущения: «Папа, ну я же могу сама!». И в этот момент зашла мама. Я точно знаю, что она увидела, как он ко мне прикасался, проводил рукой по груди, а я пыталась закрыться полотенцем. Хотя это были доли секунды, но не видеть этого она не могла.

Потом взрослые пошли за стол, а я легла спать. Спустя какое-то время в комнату ко мне зашел папа (он был под алкоголем), сел на кровать и начал меня гладить. Нашептывал: «Тихо-тихо, тебе понравится…» Стал меня ласкать. У меня, с одной стороны, ощущения были приятные, но при этом я испытывала дикое смущение. Понимала, что это неправильно.

Источник фото: Unsplash.com

Потом отец просто в какой-то момент развернулся и ушел. Но такие ситуации повторялись. Очень яркое воспоминание, как я лежу в спальне на кровати у нас дома, рядом лежит папа, держит свою руку на мне, а другую — на себе под одеялом.

Потом он начал забирать меня в гараж, говорил маме, что меня надо учить вождению. Заставлял следить за тем, как он мастурбирует, смотреть на него. Все это со словами: «Доченька, давай поиграем. Только тише, никому не рассказывай».

Московская жизнь

Когда мы переехали из Нижнего Новгорода в Москву, мне было четыре года. Мама давно планировала перебраться в столицу и наконец нашла выход — брак с москвичом. Причём не фиктивный, а «по любви». С его стороны. Жених по тем временам был завидный — инженер, своя трёхкомнатная квартира. Вот так и переехали. Отчим души во мне не чаял, относился как к родной, я его называла папой. Мама была ему за это благодарна очень и с удвоенной силой вила семейное гнездо. 

Потом грянула перестройка. Работать отчим особо не хотел, с должности инженера перешёл на работу сторожем на полставки, говорил, что «так он будет больше уделять времени семье». Мама при этом пахала официанткой в ресторане в две смены, то есть основной доход приносила она: по тем временам зарплата инженера и рядом с доходом официантки не валялась. Ну и по вечерам постоянное пиво-вино, принесённое мамой с работы.

Пока мама работала, со мной сидел отчим: учил меня читать, купал, гулял. В редкие мамины выходные мы всей семьёй ходили в кино или просто в парк гулять. В общем, нормальная семья. 

Отец

Мой отец, мягко говоря, очень консервативный человек. В доме он был единоличным хозяином, и все решения нужно было согласовывать с ним. Помню, как мы ходили на рынок покупать одежду и всегда переживали, понравится ли папе. Если не нравилось, носить её было нельзя.

Если он обижался на что-то — а обижался он часто, — вся семья ходила по дому на цыпочках. Не помню, чтобы нас били, но эмоциональное давление хуже всего. Помню, как он кричал, мама плакала, а потом вытирала слёзы и возвращалась в режим покорности и самоиронии. Помню, как часто он осуждающе говорил о её еде, притом что мама одна готовила, убирала дом, заботилась о детях, а параллельно работала.

Однажды мама рассказала историю: был поздний вечер, зима, а отец всё не возвращался с работы. Мама переживала, позвонила бабушке, а та предположила: «Может, он у девушки какой?» «Лучше бы у девушки, чем на улице, — сказала мама. — Зато ему там хорошо и тепло». Иногда он напивался. Как-то раз пришёл домой очень пьяным, прямо перед вечерним поездом в другой город. Мама кричала и била его по щекам.

Всех нас он как будто считал своей собственностью. Мы даже говорили с ним об этом, и он заявил, что до свадьбы каждая женщина принадлежит своему отцу, а после — мужу. Личное пространство тоже никто не ценил, двери в комнаты закрывать было нельзя. В десятом классе я случайно нашла в городе место, о котором мечтала всё детство, — судостроительный кружок. Мы делали корабли и мечи из дерева, стреляли по мишени на заднем дворе, а весной планировали отправиться путешествовать на яхте. Это были две недели моего беззаветного счастья. А потом папа узнал об этом. Он запретил мне ходить туда под предлогом, что мне нужно готовиться к ЕГЭ.

Родители перестали ссориться

Я боялась об этом рассказывать. С первого прикосновения папы ко мне у нас дома началась идиллия. У отца и мамы отношения стали просто сказочными. Они перестали ссориться, нормально общались, папа стал домой раньше приходить после работы. И в тот момент я чувствовала себя «спасителем» нашей семьи. Хорошо помню свои мысли: ну, ничего же такого страшного не происходит, можно ведь потерпеть.

Продолжалось это до того момента, пока он не лишил меня девственности. Я на тот момент училась уже в 11-м классе. Как только осознала, что происходит, сразу же вскочила и начала громко рыдать. Он сам, как мне показалось, не ожидал, что все зайдет так далеко. Я побежала в ванную, а он сидел на коленях и умолял:

Только никому не говори, а то я повешусь.

И вот это слово «повешусь» повторял очень много раз. Он мне тогда пообещал, что больше никогда не тронет. Но время шло, и он снова начал приставать. И все это с такой усмешкой: «А что ты сделаешь? Ну что?»

Потом у меня был серьезный конфликт в семье на бытовой почве, и отец резко тогда сказал: «Вон из моего дома». Я развернулась и ушла, жила у подруги. Меня нашла там мама, она перерыла мои вещи, нашла дневник, в котором я написала про то, что случилось у меня с папой. Она плакала и умоляла меня вернуться, говорила, что все вопросы решит.

Источник фото: Unsplash.com

Я помню, что у нас у нас с ней тогда был очень серьезный разговор: «Если ты мне скажешь, что все действительно так и было, я с ним разведусь. Но ты же понимаешь, что я не смогу поднимать вас троих одна. Я не смогу выжить без него». Мне было ее очень жалко, и я сказала, что ничего не было. У меня была очень сильная привязанность к матери, как я сейчас понимаю.

Гадкий утёнок

В школе я себя чувствовала гадким утёнком: толстая, училась на тройки, мальчики не обращали внимания совсем. И, как мне тогда казалось, я ничего из себя не представляла, способностей не было ни к чему, мама всегда говорила: «С твоими талантами надо специальность получать и идти работать». Конечно, мне нравился самый симпатичный мальчик в классе, но даже мечтать о нём не смела, понимала, что он никогда на меня не обратит внимания.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мама устроилась на пароход барменом. На дворе 90-й год, а круизный теплоход — блатное место, золотое дно. Мама стала уезжать в круизы по Москве-реке и Волге на 2—3 дня в рейс.

А я, как всегда, оставалась с отчимом. В принципе, бояться было нечего, так как он меня растил и никогда не то что жеста, слова от него плохого не слышала.

Так прошло чуть больше года. Я поступила в техникум, началась новая жизнь, новые подружки. Однажды я пришла с дискотеки домой, в новой короткой клетчатой юбке, чувствовала себя почти красавицей. Отчим был пьян — в последнее время он всё чаще и больше пил. Ни с того ни с сего начал приставать. Я быстро прошла в свою комнату и закрылась.

Через пару часов, когда он затих, я вышла в туалет. Неожиданно в коридоре он налетел на меня, сгрёб в охапку и притащил в их с мамой спальню. Я попыталась кричать, но он закрыл рукой рот. И произошло то, что произошло. Всё это время мне казалось, что это не со мной происходит или просто страшный сон. У меня никак не укладывалось в голове, что тот, кого я называю папой, и этот чужой жестокий мужчина, что дышит на меня перегаром, один и тот же человек. 

Как всё началось

Мне было восемь, когда отец впервые приставал ко мне, или это был первый случай, который я помню, — мама уехала в командировку в другой город. «Мне одиноко, давай ты сегодня поспишь со мной в кровати», — сказал папа. Я легла в кровать — она была огромная и совсем не скрипела, как моя, и не нужно было забираться на второй этаж. «Как здорово», — подумала я. А потом он обнял меня и залез ко мне в трусики. Я не понимала, что происходит, меня сковал ужас, я шёпотом говорила, что расскажу всё маме, а потом убежала к себе в комнату. Но мама вернулась, а я так и не решилась ей рассказать.

Сейчас, спустя время, я иногда думаю о том, почему не поговорила с ней тогда. Кажется, было слишком страшно и неловко. Кажется, я даже сказала вскользь, что он вёл себя плохо, пока её не было, но она не стала уточнять подробности. Позже я читала статьи на тему сексуального насилия над детьми. Многие сходятся в том, что мать должна заметить изменения в поведении своего ребёнка. И если она их не видит, возможно, она не хочет видеть. Не знаю, правда ли это, но мне сложно простить её за то, что она меня не защитила. К тому же подобные случаи повторялись. 

Это происходило не очень часто. Память об этих моментах очень фрагментарна, и я долгое время держала это глубоко в себе — наверное, так работают защитные механизмы психики. Иногда в минуты сомнений я думала: а что если ничего не было?

Мне десять, мы идём в баню, потому что дома нет горячей воды, и мама уходит куда-то, а отец моет меня. Мне стыдно и неприятно от того, что он трогает меня везде. «Чего ты стесняешься? — говорит он, улыбаясь. — Я же твой папа».

Мне пятнадцать, и мы всей семьёй едем в отпуск. Отец выпивает и спрашивает, умею ли я целоваться. Обещает научить. Меня охватывает отвращение. Я не хочу с ним разговаривать. В такие моменты я чувствовала смесь страха, непонимания, презрения и стыда.

Лет в семнадцать я прочитала рассказ Чарльза де Линта «В доме врага моего» и сразу узнала в нём себя. Это было очень сильное впечатление. Кажется, в тот раз я впервые почувствовала столько злости. «Кто-то из посетителей написал в книге отзывов на выставке: „Никогда не прощу виновных в том, что с нами сделали. Не хочу даже пытаться“. „И я тоже, — сказала Джилли, прочитав эти слова. — Помоги мне Бог, я тоже“».

Начала получать от мамы море любви

Я вернулась домой и начала получать от мамы море любви. Мне никогда не уделяли столько внимания, какое-то время я чувствовала себя очень значимой в семье. Отец больше ко мне не приставал.

Когда уже во взрослом возрасте я прорабатывала эту ситуацию с психологами, один из них мне сказал, что я выжила, потому что смогла разделить личность людей, причинивших мне боль. У меня были родители, которые меня любят, и родители, которые меня предали.

Несмотря на временную идиллию, позже появилось ощущение, что меня как бы выгоняют из дома, постоянно возникали конфликты. Я уходила, пыталась жить одна. В 24 года родители купили мне квартиру, я уехала из дома. Мама начала говорить, что я выдумываю разные вещи, чтобы всех рассорить, чтобы получить больше денег.

Когда я рассказала про ситуацию с отцом средней сестре, она мне заявила, что я вру. Мать ее якобы предупредила, что я это делаю специально. В итоге я до сих пор практически не общаюсь со своими сестрами.

Стыд

Когда он уснул, я встала и пошла в душ. Юбку ту злосчастную выкинула, словно, если бы я была одета во что-то поскромнее, ничего бы не случилось. Потом снова заперлась в своей комнате, слёз не было, был шок. Утром, как только за окном стало светло, сбежала из дома, даже не позавтракав. Но холод и голод всё равно вынудили приехать вечером домой. До возвращения мамы из рейса оставался ещё один день.

Дома отчим как ни в чём не бывало налил мне супа и предупредил: если я проболтаюсь маме, он расскажет, что я сама к нему приставала. Что он не дурак, видел, как я перед ним в коротких юбках попой вертела и без лифчика полуголая ходила. Но я и сама бы молчала. Стыдно было перед мамой, она часто любила повторять о том, что, если женщина не захочет, мужчина и внимания не обратит. 

Сейчас я думаю, что, наверное, мне в чём-то льстило это внимание взрослого мужика, было чувство, что я в чём-то круче более симпатичных подруг. Страх был потом, когда своему первому мальчику на первом курсе института я врала про первую любовь, про молодого человека, с которым всё было. Не расскажешь же, что мой первый опыт — пьяный отчим.

Год ада 

Под предлогом «я расскажу матери, что ты ко мне приставала» это продолжалось около года. Когда мама была в рейсе, я старалась не попадаться отчиму на глаза, если была возможность, оставалась ночевать у подруг. Но так получалось не всегда. Иногда приходилось спать с ним. Не часто, раз в пару месяцев, когда мамы не было, а отчим напивался. Странно, что не залетела. Всё было как во сне.

Почему терпела? Маму не хотела беспокоить, она хоть и была с виду крепкая, но жаловалась иногда, что сердце колет. Потому и спустя годы не рассказывала, всё равно ничего не изменишь. Мама вышла замуж за этого урода ради квартиры, то есть ради меня. Чтобы у меня было больше возможностей, хорошее будущее. Она же не могла знать, как мне за эти «возможности» придётся расплачиваться. И в милицию не пошла по той же причине: был бы скандал, а толку — ноль, не перемотают же они мою жизнь назад. 

Потом отношение к отчиму изменилось. Накатила тихая ненависть, очень спокойная. От одного его запаха выворачивало.

Разговор

Первой, кому я через много лет рассказала свою историю, была моя психолог, следующим — мой близкий друг. Мне очень повезло, они дали мне почувствовать, что понимают и поддерживают, так что я стала больше верить своим эмоциям. Это тема, о которой обычно не говорят. А мне очень хотелось услышать реакцию людей, которым я доверяю, увидеть всё со стороны. Это действительно ужасная ситуация? Или это ерунда, ведь ни до чего по-настоящему плохого дело не дошло? Я как будто не могла оценить эту ситуацию сама.

С мамой о том, что произошло, я поговорила только в прошлом году — это была переписка. Я нашла в себе силы сделать это, потому что у меня есть младшая сестра и мне не хотелось, чтобы что-то подобное произошло с ней. Я взяла с мамы обещание, что она поговорит с сестрой на эту тему. Даже прислала ей хороших статей, например вот эту. Мама поверила мне, но я не совсем поняла её реакцию. Мне кажется, она была поражена, но не знаю, действительно ли она никогда об этом не догадывалась, учитывая, что она живёт с этим человеком уже двадцать пять лет.

Не знаю, чем именно закончился разговор родителей, но мне известно, что отец не стал ничего отрицать. Через несколько дней он прислал мне сообщение с единственной фразой: «Люди никогда не меняются к лучшему через ненависть, осуждение или приговор. Мы меняемся через прощение, любовь и веру в собственные силы». Да пусть сгорит в аду.

Сейчас я не общаюсь ни с кем из родственников. Я чувствую, что у меня нет на это сил и желания. Я как будто вырастила в себе внутренний барьер, который оберегает меня от того, что небезопасно и может причинить мне вред. Я не доверяю родственникам и не хочу сообщать им информацию о моей жизни. И я до сих пор чувствую много обиды и злости. Возможно, когда-нибудь я смогу это отпустить, но сейчас я слабо в это верю.

Я очень люблю свою сестрёнку. У меня даже были мысли забрать её в Москву, вытащить из этого жуткого места. Но это безумная идея: я понимаю, что не могу взять на себя ответственность за воспитание подростка. Совсем недавно мы встретились с братом, который сейчас учится в магистратуре МГУ. Внезапно я нашла в нём единомышленника. Рада, что во многих вещах он согласен со мной. Думаю, мы продолжим общаться.

Уехала от семьи и от бывшего мужа

Вышла замуж я за человека, который был очень похож по характеру на моего отца — такого же деспотичного, с ним мне было тяжело. Были проблемы в сексе — очень сильное неприятие. Соитие, семяизвержение — все это вызывало у меня отторжение. И до сих пор самое приятное в сексе для меня — это обычные поцелуи.

Когда я поняла, что стала чужой для своей семьи, уехала из страны — от родных, от бывшего мужа (мой отец сам из Минска, я переехала в Беларусь). Начала жизнь с детьми с чистого листа. И не поднимала тему изнасилования отцом до того, как у меня обнаружили опухоль в голове. Помню эпизод, когда мне было нужно ложиться на операцию, и возник вопрос, кто останется с дочками. Мама по телефону сказала, что приедет с отцом и поживет у нас. Я резко ответила:

Нет, только без отца, с моими детьми он жить не будет.

У нас снова был очень тяжелый разговор. У матери была четкая установка, что я все придумала. Она кричала на меня: «Ты что, хочешь сказать, что у тебя отец-насильник? Как ты так можешь?» Я была раздавлена, если честно. До того момента я была уверена, что все эти годы это было просто нашей тайной. Но мама все отрицала.

Это было за год до маминой смерти. Она болела онкологией почти 20 лет — с ремиссией и рецидивами. Когда уже умирала, я сидела возле ее кровати и ждала, что она попросит прощения. Но этого не случилось.

Теперь я понимаю, что для того чтобы поверить мне, она должна была предпринять какие-то действия. Развестись с отцом — как  минимум, а по-хорошему — подать в суд и его посадить. Но она всегда зависела от отца, никогда не зарабатывала на семью деньги. У нее был определенный статус в городе и очень сильная материальная зависимость.

Я более чем уверена, что она разные варианты в себе прокручивала, она же все-таки мать. На одной чаше весов была  я — ее дочка, а на другой — вся ее жизнь. Она очень сильно любила отца, а меня как будто всю жизнь считала соперницей. Я не знаю, приставал ли отец к другим моим сестрам, мне никто об этом не говорил, я в семье стала изгоем. 

Новая жизнь

На первом курсе института я нашла работу и съехала. Стала снимать квартиру с подружкой-сокурсницей. Мама к этому отнеслась нормально: сама начала самостоятельную жизнь рано. Она так и не догадалась, что я буквально сбежала из дома из-за отчима.

Изредка я приезжала к маме в гости, сидели все вместе за обеденным столом, вела себя как обычно, да и отчим тоже больше не приставал. Но всё равно ни разу не оставалась с ночёвкой, мама и не настаивала, посидели, попили вина — и всё.

Мама с ним развелась лет через восемь: он пил уже серьёзно. С ним после развода не жила, оставаясь прописанной в квартире, снимала однушку в Подмосковье, будучи уже на пенсии. Но при этом совсем связи с отчимом не рвала. Когда отчим тяжело болел перед смертью, я ездила к нему по просьбе матери: то продукты привезти, то лекарства. Он меня и не узнавал уже почти. Когда он умер, нам отошла трёхкомнатная квартира.

Люди

Конечно, я не рассказываю людям свою историю сразу же при знакомстве. Иногда, если речь заходит о моём детстве и о родителях, я осторожно говорю, что это сложная тема. Но часто говорю прямо, что мы не общаемся и я разорвала с ними отношения. В такие моменты людям очень легко меня осудить. Не знаю, кого они представляют в своей голове, глядя на меня, но многие начинают читать мораль. Знаете, что я думаю об этом? Для меня нет никого дальше родителей.

Иногда я говорю людям о том, как всё было. Что отец приставал ко мне, когда я была ребёнком. Обычно люди сразу меняются в лице. Почти все теряются, не зная, что сказать. Мне кажется, в случае с педофилией виктимблейминга меньше, чем обычно бывает в историях про насилие. Люди понимают, что ребёнок не может дать согласия на такие вещи, не может спровоцировать такое поведение. Но сама тема сексуального насилия в семье по отношению к детям очень табуирована. Люди боятся об этом говорить, в этом сложно признаться даже себе, не то что обсуждать с другими. Для меня это знак, что говорить нужно.

Когда в фейсбуке начался флешмоб #ЯНеБоюсьСказать, я решилась написать открытый пост. Поддержка друзей была очень ценной. Иногда мне так больно, что я не могу вынести даже того, что ношу фамилию этого человека. Все детские воспоминания, вся музыка, которая звучала в нашем доме, как будто отравлены. Я смотрю в зеркало, узнаю его черты, и мне хочется взять нож и изрезать своё лицо.

Последний год я пила антидепрессанты и сейчас под наблюдением врача снижаю дозу, чтобы полностью отменить приём таблеток. Но у меня есть силы, энергия, радость, мне нравится моя жизнь, чувство внутренней свободы и то, каким человеком я со временем становлюсь. В моей жизни есть отличный секс и адекватные мужчины. Мне, правда, немного сложно доверять людям. Просить помощи, верить в то, что меня можно искренне любить — я не чувствую, что заслуживаю этого. Я боюсь повторного насилия и нервно оборачиваюсь, когда иду по улице и слышу сзади шаги. Я беспокоюсь по поводу собственной семьи, возможно, детей. Смогу ли я любить, если понятие любви заложено во мне в искажённом виде? Иногда мне кажется, что рожать ребёнка безответственно. Я не знаю, как защитить его от опасности и в то же время дать ему свободу. Я не хочу, чтобы мой ребёнок когда-нибудь пришёл ко мне и сказал: «Мама, я не хочу жить». А со мной такое было.

В то время мне было бы полезно прочитать о том, что такие истории случаются и с другими — чтобы знать, что я не одна и что я имею право чувствовать то, что чувствую. Но мне нечего было прочитать. Поэтому я решила написать сама. И ещё я хочу рассказать свою историю, чтобы освободиться от неё.